«Цареградская Русь» и русский европеизм по Константину Леонтьеву

Статья игумена Петра (Пиголя) посвящена взглядам Константина Леонтьева (монаха Климента) на аскетическую культуру византизма и «новейшую» эвдемоническую цивилизацию.

Жизни и творческому наследию Константина Леонтьева (монаха Климента) сейчас посвящается много исследований, его мысли актуальны и востребованы в обществе, изучаются светской наукой и в духовной среде. Интерес к духовному опыту и творчеству Константина Леонтьева постоянно возрастает и у афонского монашества, которое считает великого мыслителя своим собратом.

И действительно, Константин Леонтьев был духовно рожден на Афоне, в Пантелеимоновом монастыре, и проходил там «науку из наук», науку иноческой жизни, под руководством опытнейшего старца — духовника иеросхимонаха Иеронима (Соломенцова). Леонтьева окружала духовная атмосфера афоно-византийских преданий, сохранившихся в неприкосновенности на Святой Горе, святоотеческих общежительных традиций. Они тщательно сберегались в Пантелеимоновом монастыре. Послушание старцу, молитва, участие в церковных таинствах, «чтение аскетических писателей», «жесточайшая плотская и духовная борьба с самим собой» [17, л. 6], по словам Леонтьева, принесли большие плоды. Он изучил строй афонской жизни, его церковное искусство, «поэзию религии православной» [17, л. 6], по выражению Леонтьева. Изучил также порядки духовные и бытовые, вплоть до административно-хозяйственных и поземельных отношений. Афон стал для мыслителя образцом православной цивилизации.

В дальнейшем в Константинополе по благословению своего старца Леонтьев продолжает «пером, как преданный раб, служить Церкви» [8, с. 235]. Он постигает современные ему церковные отношения, в особенности связанные с греко-болгарскими каноническими неурядицами, уясняет принципы истинно-национальной православной политики и племенного «политического православия», принципы единения в сфере культурно-государственного строительства на вероисповедной, а не на этнической основе.

В Царьграде, в этом средоточии Православного Востока, довершилось религиозное, политическое и художественное воспитание мыслителя. Он, по его собственным словам, просветленный «возгоревшейся сердечной верой» [6, с. 156], написал лучшие свои вещи, причем в «Византизме и славянстве», наряду с выдающейся гипотезой всеобъемлющего триединого процесса (первоначальной простоты, цветущего разнообразия в единстве, вторичного упрощения в смешении), в концентрированном виде содержатся те идеи, которые Леонтьев развил и в полноте прояснил впоследствии.

Византизм, по Леонтьеву, — аскетическая христианская культура, созидаемая на началах Православия и сословного монархического строя. (Заметим, что Леонтьев называл византизм «греко-россиянством» и «своим идеалом».) Леонтьев неоднократно говорил о величайшем значении византийской цивилизации и культуры византизма, которая была глубоко усвоена и творчески осмыслена Русью, что в Средние века привело к ее культурному расцвету и государственному усилению. И в веке XIX лучшие российские художники слова также «заплатили богатую дань этому византизму» [1, с. 96], и к ним, по мнению Леонтьева, можно причислить Пушкина, Лермонтова, Гоголя и многих других представителей культуры.

Европейская культура, которую Леонтьев называет «новой всемiрной цивилизацией», выделилась в определенный момент истории из общевизантийских начал. Мыслитель указывает прямо, что разрыву способствовало горделивое желание Европы противопоставить себя, резко выделить свою образованность, церковность и государственность. «Европа, сама того не подозревая, вступала на совершенно иной путь», — говорит Леонтьев [1, с. 139]. Характер европейской цивилизации был предопределен этим настойчивым желанием использовать христианство для достижения преимущественно политический целей.

Нужно сказать, что Леонтьев, отделяя личный религиозный подход от цивилизационного, восхищался полнотой развития «старой Европы», многовековой западной цивилизации, восхищался ее разнообразным цветением. Он говорил об охранительности католицизма, с которым было связано «великое, религиозное, аристократическое и артистическое прошедшее» Европы [10, с. 572]. «Европейское наследство, — считает Леонтьев, — вечно и до того богато, до того высоко, что история еще ничего не представляла подобного… В жизни европейской было больше разнообразия, больше лиризма, больше сознательности, больше разума и больше страсти, чем в жизни других, прежде погибших исторических мiров. Количество первоклассных архитектурных памятников, знаменитых людей, священников, монахов, воинов, правителей, художников, поэтов было больше, войны громаднее, философия глубже, богаче, религия безпримерно пламеннее (например, эллино-римской), аристократия резче римской, монархия в отдельных государствах определеннее (наследственнее) римской; вообще самые принципы, которые легли в основание европейской государственности, были гораздо многосложнее древних» [1, с. 146—147, 151].

Современное же состояние европейской цивилизации вызывало у Леонтьева резкое неприятие.

Вслед за развитием лучших и благороднейших начал «старой, великой Европы», вслед за усилением папской и монархической власти, расцветом рыцарских преданий, романтической поэзии, наук, готического искусства, на Западе, в отличие от исихастского Православного Востока, преобладание получает рационалистический гуманизм и антрополатрия — поклонение человеку, «новая вера в идеальное, самостоятельное, автономическое достоинство лица» [15, с. 332]. Данное воззрение чуждо аскетическому византизму, который, по словам Леонтьева, есть сильнейшая антитеза идее земного всеравенства и всесвободы, широко распространившейся в XVIII—XIX столетиях.

Пути аскетической культуры византизма и цивилизации «новейшей» эвдемонической (то есть основанной на безбожной идее достижения «блага земного» посредством утилитарного либерально-демократического прогресса) разошлись окончательно. Они живут, по словам Леонтьева, в одно время, но не одним и тем же. «Либерализм вышел именно из христианских стран, как антитеза духовному, аскетическому, стеснительному христианству», — замечает мыслитель [9, с. 342].

Он ясно видит, что «вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении с Христом заботы о всеобщем практическом благе… Монархическая власть на Западе повсюду ослаблена… сословия падают» [1, с. 139—140]. Уравнение социальных типов, осуществляющих разные виды служения, не способствует прочности государственного строя и превращает общество в однообразную «массу средних граждан»:

«Либерализм везде одинаково враждебен тем историческим началам, в дисциплине которых вырос тот или другой народ. Либерализм есть отрицание всякой крайности, даже и самой высокой, всякого стеснения, всякого стиля. Он везде один, везде одинаково отрицателен, везде одинаково разлагает нацию медленно и легально, но верно…

Свобода! Освобождение!.. Но от чего и во имя чего? Во имя каких новых созидающих, то есть стеснительных, принципов?..

Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или испанский фанатизм, обращенный на службу той же распущенности. Везде гражданский брак, презрение к аскетизму, ненависть к сословности и власти (не к своей власти, а к власти других), везде надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство!

Везде ослепление фаталистическое, непонятное! Везде реальная науки и везде не научная вера в уравнительный и гуманный прогресс» [11, с. 218; 1, с. 141].

В искусстве преобладает смешение стилей, вульгаризация, стремление к утилитарности. Наука больше не взаимодействует с другими составляющими культуры, не подчиняется смиренно религиозным целям, а являет, по словам Леонтьева, «безплодный расцвет чисто интеллектуальной мощи», «физико-химический умственный разврат» [6, с. 139; 14, с. 406].

В России европеизация началась еще в XVII веке с заимствований в военно-технической и экономической сферах. Это был ответ на завоевательную политику Европы, который хотя и способствовал внешнему усилению государства, но заставил русских людей обратиться к чуждым ценностям, изменить вековой жизненный уклад.

По замечанию отца Павла Флоренского, с половины XVII века, со времен царя Алексея Михайловича, всё вытравлялись и вытравлялись в народе «прирожденный склад идей, религиозные элементы» [18]. Петровские преобразования, вызвав колоссальное государственное строительство XVIII—XIX веков, в культурном смысле, за исключением сословных реформ, были антигосударственны, поскольку поколебали религиозную основу, важнейший столп русской культуры. Леонтьев отмечает антирелигиозность, антинациональность и антикультурность большинства преобразований, называет их «европейской маской, которую намазала на лицо наше железная рука Петра I» [5, с. 445].

Леонтьев сам был свидетелем продолжения глубоких изменений в обществе в период царствования императора Александра II. Этот период стал эпохой «либерального развинчивания России по европейским образцам» [4, с. 392], дальнейшей секуляризации мысли, подмены святоотеческой веры «розовым христианством».

«Крайний европеизм по-видимому торжествует, — говорит мыслитель, — иллюзия “благоденственной”, эвдемонической демократизации увлекает петербургски настроенную интеллигенцию всей России; начинается разложение петровской России по последним европейским образцам» [12, с. 372].

За 25 лет русское общество, по словам Леонтьева, «понятиями, учреждениями, вкусами, образом жизни и пороками и пускай даже и хорошими сторонами приблизилось к обществам западным несравненно более, чем в 200 лет со времен Петра» [7, с. 611]. Только одну реформу — земельную с сохранением крестьянской общины — Леонтьев считает имеющей культурно-национальное, обособляющее от либерально-прогрессивного Запада значение.

«Не Европа нам страшна; нам опасен европеизм», который «втерся в нашу жизнь почти весь сполна» [7, с. 611] заключает Леонтьев: «Либерализм и дальнейшее подражание Западу не могут создать ничего» [16, с. 165].

Наблюдения и выводы, сделанные мыслителем на Православном Востоке, послужили выработке его идеи культурного обособления православного восточного мiра во главе с Россией от современного Запада, идеи «нового культурно-государственного здания», «новой жизни», «новой прочной организации». С воплощением этого «самого высшего», «всеобъемлющего» идеала «новой, независимой, оригинальной культуры» переменится тип культурного развития, по мысли Леонтьева. Европеизированная «невская цивилизация» и в целом европейская культура должны будут уступить место «новому культурному русизму».

«Свобода ума от европеизма (новейшего, современного) и зависимость воли от веры — вот наш идеал», — указывает мыслитель [7, с. 615]. Свою программу «нового созидания» он сжато излагает так:

«Православие и его усиление; Самодержавие и его незыблемость… сообразный с настоятельными потребностями жизни сословный строй; сохранение неотчуждаемости крестьянских земель (и, если возможно, то и закрепление дворянских); сохранение в быте нашем как можно больше русского, а если посчастливится, то и создание новых форм быта; независимость в области мышления и художественного творчества» [6, с. 77].

Рассмотрим главные положения учения Леонтьева о будущей культуре.

Идеи религиозные. Прежде всего, личная вера в Бога, в «духовную истину Православной Церкви» и аскетическое стремление к душевному спасению. Всегда и во всем, как указывает мыслитель, нужно исходить из учения Церкви, «охотно подчиняться духовенству, даже и не в одних чисто церковных делах» [13, с. 536]. Нужно приобретать мiровоззрение христианского «оптимистического пессимизма» с его ненадеянием ни на что земное, «взысканием небесного». Монашество и старчество имеют огромное значение как детоводители христиан, хранители преданий церковных.

Необходимо укрепление церковного единства, учреждение церковного «соборно-патриаршего» управления Православными Церквами, его централизация и усиление. Утверждение святоотеческого, «мистико-догматического» христианства, отпор «розовому христианству» с его сентиментальной проповедью «морального утилитаризма».

Нужно сосредоточить внимание на осмысленном церковном воспитании в семье, внести православный дух в школьное преподавание, которое должно быть поручено духовенству, преимущественно монашеству. И в целом все стороны жизни озарять и освящать «идеей Православия».

Идеи социально-политические. Сохранение «незыблемости Самодержавия», благословенного Церковью, которое, являясь опорой церковной, пресекает распространение безбожия, анархии и либерально-эгалитарного прогресса. Почитание властей, Богом поставленных. Отеческий деспотизм властей, смиренное и с любовью подчинение народа. Важно социальное дифференцирование, сословное расслоение в обществе, антиэгалитарность.

Православная государственная политика, или «политика религиозных основ», является истинно национальной, поскольку поддерживает «главные (религиозные) основы, на которых утверждена национальная жизнь» [7, с. 603], говорит Леонтьев.

Идеи социально-экономические. Большое внимание Леонтьев уделял вопросам общинного землевладения, прикрепления к земле. Общины богатые, просвещенные, религиозные, наподобие монастырей, но с семейным характером, неотчуждаемо владеющие собственностью, по Леонтьеву, должны напоминать афонские общежительные монастыри, строй которых мыслитель хорошо изучил, полностью одобрял и считал образцом «государственного аскетизма» и общественно-экономической жизни. Общины движутся идеей религиозной, идеей смиренного служения и спасения души, а не чисто экономической. Их охранительный, нелиберальный, антиэгалитарный религиозный социализм (т. е., по Леонтьеву, прикрепление к земле, закрепощение) и коммунизм (т. е. общинность) в самих основах отличны от европейских безбожных либеральных течений. Принцип общинного пользования неотчуждаемой, данной государством собственностью, — вот главное, по Леонтьеву, направление для развития общественно-политической жизни России. «Монастыри процветают не от жертв одних, — пишет он, — они процветают хозяйственно потому, во-первых, что, недвижимость их неотчуждаема; во-вторых, потому, что внутри нет ни свободы, ни равенства (власть игумена, привилегии иеромонахов и т. д.); в-третьих, потому, что движущее ими начало не чисто хозяйственное, не рационалистическое, а религиозное. Монастыри суть, таким образом, готовые образцы реального (то есть возможного), но не рационалистического социализма» [7, с. 616].

Идеи научно-философские и художественные. Леонтьев предупреждает, что распространение «мелкой грамотности» по европейскому образцу в ущерб глубокому развитию ума, вкуса, воображения, доблестных и тонких чувств способствует развитию религиозного индифферентизма; «под слабым дыханьицем прогрессистского просвещения стынет религиозная теплота» [3, с. 18]. Философия, по Леонтьеву, должна выступать пособницей богословия, наука призвана не помогать «благоденственному прогрессу», а готовить «просвещенный ум человека к принятию положительных верований» [2, с. 459].

Леонтьев много внимания уделяет «эстетике жизни», тесно связанной с «поэзией религии» и «государственной силой». Когда жизнь идеальна, т. е. устроена на правильных основаниях, своеобразна и заключена в единство православной веры, тогда и хороший реализм в искусстве прекрасен.

Говоря о будущей культурной государственности, Леонтьев часто называет ее «Цареградской Русью» потому, что основана она на принципах византизма, а также потому, что новой культурной столицей «босфорского руссизма» мыслитель видел Царьград, Константинополь. Ему Леонтьев придавал значение общеполитического, религиозного и культурного центра будущего объединения славянских и других православных наций — Великого Восточного союза православных государств с Россией во главе. «Цареградская Русь освежит московскую, ибо московская Русь вышла из Царьграда; она более петербургской культурна, т. е. более своеобразна; она менее рациональна и менее утилитарна, т. е. менее революционна; она переживет петербургскую», — полагает мыслитель [12, с. 373].

Леонтьев сам, еще во времена Самодержавия в России, предупреждал о том, что препятствия к осуществлению его «реального пророчества» с первого взгляда кажутся непреоборимыми. Но Богу содействующу всё возможно. В заключение приведу высказывание и пожелание мыслителя, столь соответствующее современности:

«Теперь, конечно, нужна сильная реакция против европеизма в наших высших умственных сферах; необходима полная ясность и независимость национального сознания, чтобы знать твердо, где Европа (увы!) неизбежна и где можно и должно ее отвергнуть без ущерба нашему развитию и нашей практической силе» [7, с. 613].

Игумен Петр (Пиголь)

 

Источники

1. Леонтьев К. Н. Византизм и славянство // К. Н. Леонтьев. Восток, Россия и славянство. М., 1996 (далее — ВРС). С. 94—155.
2. Леонтьев К. Н. Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой // Там же. С. 458—466.
3. Леонтьев К. Н. Записка о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге // Там же. С. 391—395.
4. Леонтьев К. Н. Записка об Афонской Горе и об отношениях ее к России // Там же. С. 13—19.
5. Леонтьев К. Н. Записки отшельника // Там же. С. 432—458.
6. Леонтьев К. Н. Кто правее? Письма к В. С. Соловьеву // К. Н. Леонтьев. Полное собр. соч. СПб., 2009. Т. 8. Кн. 2. С. 57—179.
7. Леонтьев К. Н. Культурный идеал и племенная политика // ВРС. С. 600—625.
8. Леонтьев К. Н. Моя исповедь // К. Н. Леонтьев. Полное собр. соч. СПб., 2003. Т. 6. Кн. 1. С. 228—252.
9. Леонтьев К. Н. Наши окраины // ВРС. С. 338—346.
10. Леонтьев К. Н. Не кстати и кстати // Там же. С. 567—572.
11. Леонтьев К. Н. Передовые статьи «Варшавского дневника» 1880 г. // Там же. С. 218—262.
12. Леонтьев К. Н. Письма о восточных делах // Там же. С. 353—390.
13. Леонтьев К. Н. Плоды национальных движений на Православном Востоке // Там же. С. 534—566.
14. Леонтьев К. Н. Средний европеец как идеал и орудие всемiрного разрушения // Там же. С. 400—431.
15. Леонтьев К. Н. Страх Божий и любовь к человечеству // Там же. С. 329—338.
16. Леонтьев К. Н. Храм и Церковь // Там же. С. 161—166.
17. Письмо К. Н. Леонтьева к А. А. Александрову от 24—27 июля 1887 г. // РГАЛИ. Ф. 2, оп. 1, д. 669.
18. Флоренский Павел, свящ. У водоразделов мысли. Т. 2. // https://azbyka.ru/otechnik/Pavel_Florenskij/u-vodorazdelov-mysli-tom-2/9_31