Церковно-исторические заметки. О закрытии Ново-Афонского монастыря в 1924 году

В 1924 году в трапезную Ново-Афонского монастыря, где была в сборе вся монастырская братия, вошел председатель совета народных комиссаров Абхазии Нестор Лакоба и при наступившем всеобщем молчании, обратившись ко всему коллективу насельников, стал говорить: «Дорогие отцы, мне категорически предложили в Москве закрыть ваш монастырь. Я долго протестовал, отстаивая его. Вы знаете, что он дорог мне так же, как и вам, потому что я воспитанник монастырской школы, учрежденной когда-то в былые годы дорогим покойным отцом настоятелем Иероном для абхазских мальчиков, где когда-то воспитывался и я на всем полном монастырском содержании. Абхазы с благоговением вспоминают о вашей миссионерской деятельности среди нашего народа, что некоторые из ваших ученых монахов, в совершенстве изучив наш язык, изобрели нам абхазскую письменность, благодаря которой проглянул луч просвещения в среду наших людей. Но простите меня, отцы, потому что я не властен отменить или хотя бы даже отсрочить на некоторое время это решение, ибо этот решение самого Сталина…»

Постоявши еще несколько секунд, он, повернувшись, вышел из трапезной. После его ухода воцарилось гробовое молчание при наступившей печали, сдавившей сердце каждого насельника, прожившего долгие годы в этой обители. Всех объяла растерянность, выразившаяся на лицах всего братства. Как быть? Что предпринять? Выход был единственный — уходить подобру-поздорову, не дожидаясь насильственного изгнания, но не решались пока еще уходить самовольно за стены монастыря, без благословения отца настоятеля.

На другой день из Сухума приехал целый отряд милиции. Всему молящемуся народу было известно, что с вечера в соборе начнется последняя служба — прощальное всенощное бдение.

В 10 часов вечера с колокольни раздался звон набатного колокола, тяжелый язык которого раскачивали два монаха. Мерные могучие звуки призывно понеслись в даль гор, наполняя тревогой людские сердца. Народ Афона и ближних к нему селений — Анухвы Абхазской и Анухвы Армянской — толпами с поспешностью устремился к монастырю.

Ворота во внутренний двор, где находился собор, были заперты, и их охраняла милиция. В ответ на просьбу открыть ворота и пропустить всех в собор на прощальную службу собравшиеся прихожане услышали от милиции издевательства и насмешки. В толпе послышались плачущие женские голоса. Вдруг какая-то молодая девушка-абхазка громко крикнула на русском языке: «Абхазы, на вас надеть надо юбки!» После этого выкрика на короткое мгновение наступило общее затишье, затем раздался призывный клич какого-то абхаза «ахахайт», то есть бросайся в атаку. После этой команды бывшие в толпе народа мужчины-абхазы, расшвыряв по сторонам милицию, сообща навалились на ворота, задвижка внутри сломилась, ворота распахнулись, и людская волна хлынула в монастырский двор.

Около входа в собор стояли иеромонахи и раздавали всем свечи из стоявших возле них ящиков. Один из иеромонахов, обратившись к толпе, сказал: «Братья и сестры, вы сейчас будете присутствовать на службе, которая совершается на утопающем военном корабле, там она длится не более 20 минут, и которую прослушавши, редко кто из обыкновенных смертных остается в живых. Но у нас эта служба сейчас будет длиться до утра». Все зашли в собор, и он до предела заполнился молящимися. На хорах стояли певчие монахи, держа в руках зажженные свечи. Службу начал настоятель монастыря архимандрит Иларион в сослужении иеромонахов. Весь народ, находившийся в храме, опустился на колени, хор численностью в 30 голосов, в состав которого входили мальчики из абхазской школы, запел вступительное песнопение: Благослови, душе моя, Господа. Стройная мелодия в спокойном темпе, первоначально тихо, но потом постепенно усиливаясь, плавно понеслась к подкупольным высотам храма. С начала последующего стиха: Господи Боже мой, возвеличился еси зело — хор с воодушевлением запел широкой гармонией. Изумительно нежное звучание детских голосков в верхнем регистре наполнило до предела чувством невыразимого умиления сердца всех молящихся людей, кто только присутствовал на этом прощальном монастырском богослужении.

Все бывшие в храме по своему чувству внутреннего душевного состояния догадывались о том, что это действительно была последняя, заключительная служба. Мальчики-певчие, исполнявшие партитуру альтов и дискантов, никогда прежде так не пели — без единой ошибочки, как в ту последнюю ночь. С течением продолжающейся службы на середину храма вышел архидиакон Питирим и своим дивным басом запел: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром. Хор многозвучными тихими аккордами стал сопровождать его сольное пение, придавая ему своими мелодическими дополнениями духовную музыкальную выразительность.

После первого стиха отец Питирим сделал незначительную паузу. Хор, как бы доканчивая его гармоническую фразу, пропел с постепенным замиранием, предоставляя ему возможность неспешно сделать очередное вступление. Он продолжил: Яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей. И снова чуть приостановился, делая паузу. Хор в несколько иной вариации, но все так же тихо, со сдержанностью, в мягкой гармоничности, несколько сливающимися друг с другом мелодическими аккордами, то как будто бы удаляясь, а то с новым возрастанием в темпе, продолжал свой аккомпанемент. Выждав в соответствии с тактом должное умолкание хора, отец Питирим пропел заключительный стих: Свет во откровение языков и славу людей Твоих Израиля — и умолк. Хор в течение длительного времени продолжал свое музыкальное завершение по дополнительной нотной приписке, повторяя часть стиха: Славу людей Твоих Израиля, славу людей Твоих Израиля…

Во время богослужения, которое длилось до 5 часов утра, находившиеся в храме монахи-насельники были угнетены единым чувством растерянности, неожиданная печаль тяжелым камнем навалилась на сердце каждого из них. Они осознавали, что потеряли обитель, это самое дорогое, самое милое для каждого из них. Уход из обители — это была ничем не восполнимая утрата, как покидание любимой родины. В ней они провели многие годы. Находясь в этой большой семье, где постепенно сроднились друг с другом, они жили вместе, благодаря чему в их сердцах теплился огонек ревности к богоугодной жизни, при стремлении каждого ко спасению души. Но теперь случившееся стечение обстоятельств под воздействием совне принуждает их возвратиться в мiр, из которого они давным-давно вышли. Вот теперь настало время куда-то направлять стопы ног своих. Живя в монастыре, они привыкли к общежительному образу бытия, где каждый, находясь на определенном послушании, выполнял ту или иную монастырскую работу: одни трудились на рыбных промыслах, другие возделывали виноградник или маслиновую рощу, третьи занимались благоустройством огородных участков, — и так каждый знал свое дело, у каждого была своя келлия, свой жилой уголок. Но вот сейчас, вышедши за ворота монастыря, вечером уже негде будет устроиться на ночлег, каждому в отдельности нужно искать жизненное пристанище с трудоустройством… Но где? В какой стороне? В каком краю?

После окончания службы настоятель отец Иларион обратился с амвона к братству с напутственными прощальными словами. Послушникам, не принявшим еще пострига, он благословил устраивать свою жизнь среди мiра, как найдут нужным по своему усмотрению, но только с обязательным исполнением своего коротенького молитвенного правила, которое будет напоминать им о цели, ради которой они когда-то пришли в монастырь и доброхотно трудились в нем. Монахов же призвал свято хранить свой ангельский чин при всех жизненных испытаниях и невзгодах до самой смерти, после чего он коленопреклоненно просил прощения у всех присутствовавших в храме монахов и мiрян, а также и они взаимно просили прощения у него. После этого отец Иларион удалился в алтарь и царские врата затворились. Через некоторое время из боковой двери алтаря иеромонахи стали выносить церковную утварь, а также иконы и книги и раздавали прихожанам, прося свято хранить их. Однако при выходе из собора милиционеры все это отняли у людей, силой вырывая из рук.

В тот же день архимандрит Иларион и архидиакон Питирим были арестованы и утром следующего дня в сопровождении конвоиров отправлены в Сухум. Отца Илариона скоро отпустили, и он поселился близ Сухума, в поселке на Маяке. Отца Питирима отправили в Москву, и он принял мученическую кончину.

Изгоняемые монахи со слезами обнимали и целовали стоявшие во многих местах кипарисы, посаженные ими в давнее время, и уходили, навсегда расставаясь с обителью, оставивши там решительно все из общественного приобретения, вместе с тем и продукты питания, запас которых находился в кладовых. Все новоафонское братство устремилось в Сухум. Вечером придя в кафедральный храм, они по окончании богослужения были разведены по всему городу сострадательными русскими прихожанами, по два — по три в их жилища, где и нашли себе временный приют…

Записано монахом-пустынником отцом Меркурием (Михаилом Поповым)

(Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь // К Свету. М., 1997. Вып. 16. С. 113—115.)