Значение монастырей и монашества для мiра. Ко дню памяти преподобных и богоносных отцов Афонских

Ко дню соборной памяти преподобных и богоносных отцов Афонских — глава «Значение монастырей и монахов для мiра» из книги «Аскетизм. Иеросхимонах Иероним (Соломенцов) и монах Климент (Леонтьев)». Автор-составитель — монах Арсений (Святогорский). Книга была выпущена информационно-издательским центром «К Свету».

 

Значение монастырей и монахов для мiра

Константин Леонтьев пишет:

«Монастыри суть неподвижные звезды Церкви, от которых далеко льется свет на весь Православный мiр. Свет этот может быть бледнее, тусклее по временам; монашество может слабеть и падать нравственно; оно может даже вырождаться и становиться грубым и порочным; но в этом виновато мiрское же общество, не отдающее в обители лучших своих представителей; виновато большинство, не выносящее даже и подобие аскетической жизни, а не сам аскетический этот идеал и те немногие, которые остались верными слугами!.. И вот, когда случится мiрянину, погруженному в “житейские попечения” до невозможности какого бы то ни было богомыслия, увидать перед собой в наше время высокого подвижника в пещере или лесной хижине, подвижника, которого вся жизнь, все попечения — только одно это богомыслие, как бывает поражен и тронут этот далеко удалившийся от духовного настроения человек!.. Мне скажут на это: “Да, пустынник, быть может, и полезен в этом смысле; но обыкновенный монах? Монах рабочий, хозяйственный, практический монах, хлопотун по соборам и доходам обители? В нем-то какая святость!?” Пустынник этот (повторяю я) вышел на свободное пустынножительство, послуживши смолоду покорно или другому пустыннику-старцу, или многолюдной общине. Аскет нужен, как путеводная звезда, как крайнее выражение православного отречения и нам, монахам-непустынникам, и многим мiрянам, которых воображение требует сильных впечатлений…

Русский набожный поклонник, которого сердце рвалось на Афон, слушая древние рассказы о подвижниках, встречает здесь свой идеал отречения и возвращается на далекую родину свою успокоенный: “Подвижничество, добровольная нищета тела и духа не погибли еще на земле!..”

Все это внушает сильное уважение и русскому, пришедшему издалека, и греческому соседнему простолюдину, посетившему Афон. Если набожному и чем-нибудь огорченному русскому поклоннику вид этой строгости внушает охоту остаться на Святой Горе, точно так же действует этот вид и на верующего грека. Вообще же поклонник и желающий постричься имеет на Афоне обширный выбор и богатый запас примеров и поучений…

“Какая польза в этом фанатизме?!” — восклицает либеральный прогрессист. Понятие пользы присуще всем людям, и русский богомолец не виноват, что он идеальнее прогрессистов в понимании пользы. Он видит пользу себе в посещении такого пустынника; он видит в примерах его жизни и его удалении пользу всей Церкви; он ждет от его молитв пользы всякому человеку и всему человечеству…

Аскет нужен мiрянам и Церкви; монастырь нужен аскету; он изредка придет в обитель; он причастится в ней, он побеседует с духовниками; он и сам подаст им советы, если они его спросят. Монастырь нужен и мiрянину, как посредствующее звено между городской роскошью и сырой пещерой пустынника. Богатый горожанин хочет видеть пустынника. Он приехал издалека. Где он успокоится и отдохнет? Где ему будет ночлег, гостеприимство; где та беседа, которая ему нужна? Конечно, не в самой пещере или хижине аскета…

Поклоннику нужно гостеприимство обители, нужна литургия, иконы, мощи святые, ему нужна еще прежде созерцания и оценки подвигов аскетических поэзия богослужения нашего и хоть немного философия Православия, книга хорошая, разговор неспешный и досужный с знающими людьми… Вот это все он найдет в обители…

Монах нейдет на проповедь, правда; но монастырь принимает набожных гостей, и несколько недель или месяцев жизни при хорошем благочинном монастыре поучает лучше всякой навязчивой проповеди на мiру. Прекрасно ходить со светильником между людьми; но хорошо организованная обитель есть уже своего рода пропаганда не словом, а делом самим»[1].

«Я один на свою долю, — рассказывает Леонтьев, — знаю много примеров, утешительных не только для человека лично верующего, но и для всякого русского, умеющего правильно любить свою родину. Ибо что такое Россия без устойчивости Православия, без искренности православных чувств в сердцах ее лучших граждан?..

…Желание видеть старцев, побеседовать с ними, посоветоваться, благословиться у них — это только одно из проявлений того настроения, про которое я говорю.

Общество наше все более и более начинает интересоваться религиозными вопросами для собственного просвещения. Чаще и чаще за последние десять лет видишь образованных людей, которые начинают понимать, что одна добрая нравственность, одна чистая этика не есть еще христианство; что основа христианства, прежде всего, в правильной вере, в правильном отношении к догмату. Молодые люди высшего образования и лучшего общества, родовитые дворяне, хотят учиться богословию, слушают лекции в духовных академиях, желают стать священниками или монахами, — иные и становятся. Другие, всмотревшись ближе в условия монашеской жизни, пугаются трудностей этого пути; но, тем не менее, на них оправдываются слова И. В. Киреевского: “Кто хочет понять истинный дух христианства, тот должен изучить монашество”. Следы этого изучения, этого общения с хорошими монахами не пропадают и для мiрской нашей жизни, озабоченной и рассеянной.

Идеал высшего отречения, раз усвоенный и разумом, и сердцем, непременно отразится у одного больше, у другого меньше — на личных житейских вкусах, на государственных чувствах, на семейных правилах.

Монашество уже тем полезно для мiрян, желающих утвердиться в христианстве, что оно учит, прежде всего, себе внимать, о своем загробном спасении заботиться, а “все остальное приложится”. И как бы мы дурны ни были по натуре ли нашей, или по неблагоприятным условиям нашего прежнего развития, мы при подобном к себе внимании, при боязни согрешить, при памяти о Страшном Суде Христовом станем все-таки и по отношению к другим людям хоть сколько-нибудь справедливее и добрее.

Монашество учит не стыдиться страха Божия, как стыдятся его многие люди XIX века даже наедине с самим собою. Оно не находит, что этот мистический страх перед несоизмеримой силой уменьшает достоинство наше, оно полагает, напротив, что этот особый род страха возвышает его, способствуя усилению природных добрых качеств в человеке хорошем и регулируя их; для человека же природно-порочного или слишком грубо воспитанного монашество этот мистический страх справедливо считает единственным спасением, не только в смысле высшем, загробном, но и для наилучших (по мере сил его) практических отношений к людям. Без этой духовной богобоязненности он был бы еще хуже. Это так ясно и просто, так старо и вечно ново, так верно и так глупо забывается нами. Положим, что все эти взгляды принадлежат не одному только монашеству, а церковному христианству вообще, но во время наше наш сложный, спешный образ жизни в мiрском обществе мало благоприятствует сосредоточению мыслей на духовных вопросах, и с этой-то стороны монастыри и полезны, как такие центры, в которых это собирание мыслей воедино и поднятие их до нужной высоты и безплотности достигается несравненно легче, чем в мiру…

…Монашество (даже по признанию людей вовсе не особенно церковных) есть высший идеал христианства.

Для большинства монахов, при самых лучших условиях со стороны того мiрского общества, из которого они выходят, достаточно искренней веры в святость того учреждения, которому они служат, и преданности ему. И среднего уровня в монашестве не легко достичь, а очень трудно. Мы замечаем только слабости; Бог же видит все тайные усилия, все болезненные внутренние жертвы — и самых слабых подвижников, и самых грубых людей. Только поймите монашество, и оно будет полезно вам даже и в теперешнем составе своем.

Общие взгляды у большинства монахов узки, формы грубы; дух управления и отношений к мiрянам слишком уж хозяйственный, но основы учения у всех у них правильны, и предания, свято хранимые, в высшей степени наставительны.

Я даже позволяю себе думать, что в наше время нужно считать не совсем окоченным христианское воспитание того человека, который не дал себе труда познакомиться с монашеским учением, не искал общения с истинно духовными людьми»[2].

«Те, кто думают, что Церковь может жить без монашества (хотя бы и весьма несовершенного и слабого), ошибаются. Указывать на то, что первые века Церковь жила без монахов, значит впадать в заблуждение людей, не знающих дела. В первые века Церковь жила и без правильной церковной службы, без определенной литургии, без окончательно утвержденного учения о таинствах, без ясно разработанного догмата. Если так, если все дело и весь пример в первых двух-трех веках, то отчего же не оставить бы и ясный догматизм и литургию и все церковные обряды, предоставить каждому вводить, что ему угодно из Евангелия и апостольских посланий? Однако многие из нерадящих о монашестве и презирающих его испугались бы подобной дерзости…» — заключает Леонтьев[3].

Он подчеркивает, что если монашество явилось естественным плодом развития после прекращения гонений, то «и гибель его была бы верным предвестником гибели самого православного церковного учения, то есть в том народе, который оставил бы иночество»[4]

Падение же Православия, по мысли Леонтьева, повлечет за собой разрушение семьи и государства, т. к. «Православие византийское… для государственной общественности и для семейной жизни — оно есть религия дисциплины»[5].

Церковь учит, что все на земле временно и ничто не может удовлетворить духовные запросы души человеческой, только в Боге она находит утешение, мир и спокойствие. Поэтому для внутренней жизни нашего сердца — Православие, по Леонтьеву, «есть религия разочарования, религия безнадежности на что бы то ни было земное»[6]

Потеряв Бога, люди ищут удовлетворения души в земном благоденствии, хотят построить рай на земле путем «земного прогресса», «всеобщего равенства и братства».

Леонтьев указывает: «Эвдемонизм — это вера в то, что человечество должно достичь тихого, всеобщего блаженства на этой земле… Разве только революционеры и государственные преступники верят этому идеалу? Не служат ли ему тысячи людей полусознательно… подкапывая наивно то один, то другой оплот, то из честолюбия личного и моды, то из вялого и незоркого добросердечия». И предлагает самый простой выход: вместо того чтобы «мiровую тоску, тоску безграничную ненасытной и широкой души сводить на мелкое гражданское недовольство современностью», разрешить ее в Боге[7]

«Благоденствия общего и субъективного все-таки не будет… Благоденствие земное вздор и невозможность; царство равномерной и всеобщей человеческой правды на земле — вздор и даже обидная неправда, обида лучшим. Божественная истина Евангелия земной правды не обещала, свободы юридической не проповедовала, а только нравственную, духовную свободу, доступную и в цепях. Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут преподобные; разве “о равенстве и свободе юродивые” вроде наших подлых благотворителей, стреляющих из револьверов в генералов. Жалко, скучно и страшно за будущее славянство!»[8]

«Православие или, другими словами, культура византийской дисциплины и земного аскетизма есть единственный противовес теории всеобщего, мелкого удовольствия… И лучшая пища и отрада тому, кто разочарован и для себя, и за других, и за будущее друзей и близких своих, и за будущее всего человечества, понятое в смысле всеобщей пользы», — указывает Леонтьев[9].

 «Вы есте соль земли» (Мф. 5, 13), — сказал Спаситель через Своих учеников всем христианам. И это в высшей степени относится к монашеству, которое своим влиянием предохраняет, сдерживает общество от нравственного разложения, способствует, по мысли Леонтьева, «задержанию народов на пути безверия, для наиболее позднего наступления последних времен»[10].

«Мiр весь во зле лежит» (1 Ин. 5, 19), — говорит Священное Писание. Но оно же говорит, что «много может молитва праведника» (Иак. 5, 16). «Каждый грех человека влияет на судьбу всего мiра», — наставлял преподобный Силуан Афонский.

Постоянно на чашу правосудия Божия тяжелым грузом ложатся грехи человеческие, но в монастыре непрестанно совершается молитва, ежедневно приносится умилостивительная жертва за грехи всего мiра.

Чаша колеблется то в одну, то в другую сторону. Монашество, по словам Леонтьева, может быть похуже и получше, а в мiре бывает то благоденствие, то нестроения, стихийные бедствия, войны…

Господь терпел беззаконные города Содом и Гоморру до тех пор, пока в них еще были праведники. Терпит и теперь Он наш грешный мiр, пока в нем есть еще молитвенники, хоть и слабые. Поэтому и к монашеству можно прямо отнести слова Священного Писания о последних судьбах мiра: «Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь. И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего» (2 Фес. 2, 7—8).

Высоки назначение и ответственность монашества пред Богом и людьми. Вот почему оно так любезно Богу и ненавистно диаволу.

 

[1] Леонтьев К. Н. Четыре письма с Афона // К. Леонтьев. Восток, Россия и славянство (далее — ВРС). М., 1996. С. 30, 32—33; Леонтьев К. Н. Панславизм на Афоне // Там же. С. 59, 75.

[2] Леонтьев К. Н. Добрые вести // Там же. С. 587—597.

[3] Леонтьев К. Н. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни // Там же. С. 186—877.

[4] Там же. С. 187.

[5] Леонтьев К. Н. Четыре письма… С. 37.

[6] Там же.

[7] Там же. С. 28, 37.

[8] Там же; Леонтьев К. Н. Письма отшельника // ВРС. С. 168—169.

[9] Леонтьев К. Н. Четыре письма… С. 37.

[10] Леонтьев К. Н. Над могилой Пазухина // ВРС. С. 680.