Старчество и откровение помыслов. По иеросхимонаху Иерониму (Соломенцову) и монаху Клименту (Леонтьеву)

Старчество, или духовное руководство совести.   Константин Леонтьев (монах Климент) выявляет путь логических рассуждений, приводящих к осознанию необходимости старчества:

«Определяя точнее смысл старчества, надо сказать так: разум наш недостаточен; есть минуты в жизни, когда он нам неотступно твердит: “Я знаю только то, что я ничего не знаю!” Нужна положительная вера; у меня эта вера есть. Я знаю, положим, в общих чертах учение Церкви. Читал “Жития”. Там я безпрестанно вижу примеры, как цари, полководцы, ученые и вообще мiряне прибегали за советами к людям высокой духовной жизни, к людям, освободившимся, по возможности, по мере сил человеческих, от страстей и пристрастий. Отпущения грехов на исповеди мне недостаточно; меня это не успокаивает; я не доверяю вполне и постоянно по долгу христианского смирения свидетельству одной моей совести, ибо это свидетельство прежде всего основано на гордости личного разума; поэтому в трудных случаях моей жизни, где я безпрестанно поставлен между грехом и скорбью, я хочу обращаться с верой к человеку безпристрастному и по возможности удаленному от наших мiрских волнений, хотя и понимающему их прекрасно. Я верю не в то, чтобы духовник или старец этот был безгрешен (безгрешен только Бог; и святые падали), ни даже что он умом своим непогрешим (это тоже невозможно). Нет! Я с теплою верой в Бога и в Церковь и, конечно, с личным доверием к этому человеку за его хорошую жизнь прихожу к нему, и, что бы он мне ни ответил на откровение моих тайн, даже помыслов, я приму покорно и постараюсь исполнить. А при этом я, верующий мiрянин, могу быть лично и очень умен, и чрезвычайно развит, и в житейских делах гораздо опытнее этого старца. Но стоит мне только вспомнить историю человечества или взглянуть безпристрастно на окружающую жизнь, чтобы понять, до чего даже гений бывает иногда неразумен и до чего самый хороший человек иногда срывается и в отдельных случаях поступает хуже худого. И Священное Писание, и история Церкви к тому же совпадают вполне в этом отношении с практической жизнью. Иуда был апостол; а разбойник разбойничал. И так различно они кончили свою жизнь! Арий был человек лично прекрасной жизни, но он сделал Церкви и человечеству более вреда своею умственною гордостью, чем многие убийцы и развратные люди…

Говоря о пользе и даже необходимости старчества для монахов, надо подразумевать и то, что оно и для мiрян может быть чрезвычайно полезно.

Я даже спрашиваю себя, не полезнее ли оно иногда для мiрян, чем для самих монахов? Монах, если он мало-мальски добросовестен, сдерживается начальством, общиной; он безпрестанно в церкви слышит поучения, имеет всю возможность читать часто Св. Писание и святых отцов, а мiрянину нашего времени когда самому подумать внимательно о Боге и своей душе?»

Используя жизнеописание отца Леонида Оптинского, Леонтьев показывает богоустановленность старчества:

«Старчество состоит в искреннем духовном отношении духовных детей к своему духовному отцу и старцу… Этот образ монашеского жития основан на евангельском, апостольском и святоотеческом учении… “Не всех же должно вопрошати, но единаго, ему же вверено есть и других окормление и житием блистающа, убога убо суща, многа же богатяща по Писанию (послание Апостола Павла к Коринфянам 2­е, гл. 6, ст. 10). Мнози бо неискусни мнозех несмысленных повредиша, их же суд имут по смерти. Не всех бо есть наставити и инех, но им же дадеся божественное рассуждение, — по апостолу, рассуждение духов (1 Кор. 12, 10), отлучающее горшее от лучшаго мечем слова. Кийждо бо свой разум и рассуждение естественно или деятельно или художественно имать, а не вси духовное”».

 

 

История старчества. Упадок и возрождение

«Путь старческого окормления во все века христианства признан всеми великими пустынножителями, отцами и учителями Церкви самым надежным и удобнейшим из всех, какие были известны во Христовой Церкви. Старчество процветало в древних египетских и палестинских киновиях, впоследствии насаждено на Афоне, а с Востока перенесено в Россию. Но в последние века, при общем упадке веры и подвижничества, оно понемногу стало приходить в забвение, так что многие начали отвергать его. Уже во времена Нила Сорского старческий путь многим был ненавистен, а в конце прошедшего столетия и почти совсем стал неизвестен».

На старчество стали смотреть как на какое-то нововведение, чуждое Церкви, как дальше увидим на примере с отцом Леонидом.

Причину этого Леонтьев объясняет так: «Надо в некоторых случаях как можно внимательнее отличать наши национальные свойства от свойств, принадлежащих самой Православной Церкви. Учение Церкви одно, но приложение этого учения к жизни, история практических отношений Церкви к народу может быть разная в разные времена и у различных наций, исповедующих ту же веру. Различать

это чрезвычайно важно уже для одного того, чтобы национальные недостатки или исторические несчастия наши не переносить ошибочно на характер самой Церкви…

Не учение Церкви Православной противно духу старчества (то есть духовному руководству совести), а наши исторические условия, наши национальные недостатки тому виною, что старчество (несомненно, сильно развитое у нас в удельный и московский периоды наши) заглохло в последние века не только по отношению к верующим мiрянам, но и в стенах монастырей. Подчиняясь в общих чертах уставам Церкви, высшее и более образованное сословие наше уже давно привыкло полагаться только на собственный ум и собственную совесть даже и в важных вопросах и к духовнику обращалось лишь как к совершителю треб, который нравственных наставлений не мог преподать. И к несчастью, в большинстве случаев наше образованное сословие было право. В монастыри не всякий имел время, средства и охоту далеко ездить; а белое наше, и сельское и городское, духовенство было издавна, за немногими исключениями, поставлено в такое жалкое положение, что, кроме боязни, простительной корысти и человекоугодия, оно не могло ничего обнаруживать пред людьми образованных классов. Какое же тут могло быть старчество?..

Наша распущенность, общая и мiрянам, и духовенству; наше равнодушие, “поздний ум, богатый с колыбели ошибками отцов” — вот в чем причина сравнительной слабости у нас духовного руководства, а не в какой-либо существенной черте церковного учения.

Как же может учение Православной Церкви не требовать, чтобы духовенство было как можно влиятельнее на нашу личную жизнь, когда оно так высоко ставит и сан священства, и монашеский образ?..

К восстановлению в России этого основанного на учении святых отцов образа монашеского жития много содействовал знаменитый и великий старец, архимандрит молдавских монастырей Паисий Величковский. Он с великим трудом собрал на Афоне и перевел с греческого языка на славянский творения аскетических писателей, в которых содержится учение о монашеском житии вообще и в особенности о духовном отношении к старцам. Вместе с тем в Нямецком и других подчиненных ему молдавских монастырях он показал и применение этого учения к делу. Одним из учеников архимандрита Паисия, схимонахом Феодором, жившим в Молдавии около 20 лет, этот порядок иноческой жизни передан иеросхимонаху отцу Леониду, а им и учеником его старцем иеросхимонахом Макарием насажден в Оптиной пустыни.

Тогдашний оптинский настоятель отец Моисей и брат его скитоначальник отец Антоний, положившие основание своего иночества в Брянских лесах, в духе древних великих пустынножителей, давно желали ввести старчество в Оптиной пустыни, но сами не могли выполнить этого дела, потому что были озабочены многотрудными и многосложными занятиями по устройству и управлению обители и потому что вообще соединение в одном лице двух этих обязанностей, настоятельства и старчества, хотя в прежние времена при простоте нравов и было, но в наше время весьма неудобно и даже невозможно. Когда же в Оптиной пустыни поселился отец Леонид, тогда отец Моисей воспользовался этим и, зная его опытность в духовной жизни, поручил его руководству всех братий, жительствовавших в Оптиной пустыни, и всех приходивших на жительство в монастырь.

С того времени весь внутренний строй монастырской жизни изменился в Оптиной пустыни. Без совета и благословения старца ничего важного не делалось в обители…

Благодетельно стали отражаться богомудрые наставления на оптинском братстве, которое понемногу стало совершенствоваться в нравственном отношении. Мудрость старца, свидетельствуемая любовью и почтением к нему настоятеля и братии, скоро сделала отца Леонида известным и вне обители. Ради духовных советов начали приходить к дверям его кельи из городов и селений разного рода люди: дворяне, купцы, мещане и простой народ обоего пола. Все были принимаемы старцем с сердобольным, отеческим расположением и любовью, и никто из приходящих не выходил из его кельи, не быв утешен им духовно. С каждым годом стечение народа в Оптиной пустыни значительно умножалось, чрез что она видимо процветала. Понимавшие хорошо духовную жизнь мужи, но подвизавшиеся в затворе или безмолвии, со всех сторон России стали присылать под руководство отца Леонида в Оптину пустынь, для обучения в монашеской жизни, людей всякого сословия, искавших для сего более надежного пристанища.

На отца Леонида и на Оптину пустынь в сороковых годах за это кажущееся нововведение было поднято гонение. По зависти и невежеству это было сочтено каким-то расколом, ересью. Преосвященный Николай Калужский имел слабость поддаться этим наущениям и несколько раз запрещал отцу Леониду принимать мiрян, которые рвались в его двери толпою. Отец Леонид и настоятель Оптиной пустыни архимандрит Моисей, подчиняясь повелению владыки, из послушания переставали допускать народ; но люди, привыкшие к беседе старца и его наставлениям, помещики, купцы, военные, простолюдины городские и сельские, множество женщин, монахини из многих обителей требовали его духовного слова и невыносимо страдали без него. Однажды случилось вот что. Сострадая своей духовной пастве, отец Леонид решился наконец, вопреки запрещению архиерея, допустить к себе огорченных мiрян. (Надо понимать, какое ужасное отчаяние может чувствовать человек, который утратил веру и в себя, и в свой разум, и в близких, и вообще в силу помощи человеческой и который кроме горя и греха в себе и вокруг себя ничего не видит, если у него отнимают единственную опору его — спокойного и безстрастного духовного утешителя… Это ужасно!) Преосвященный Николай Калужский вскоре после этого приехал в Оптину. Владыка шел в церковь по монастырскому двору, полному народа. Вдруг вышел из кельи своей отец Леонид, чтоб идти в ту же церковь. Мгновенно толпа отхлынула от архиерея и бросилась к старцу, окружила его, теснясь и требуя благословения.

Отец Леонид старался со своей стороны протесниться к владыке, чтобы поклониться ему. Когда он приблизился, архиерей сказал ему укорительно: “А ты все еще с народом возишься”.

 — Пою Богу моему дондеже есмь! — отвечал твердо и спокойно отец Леонид.

Этот ответ так понравился архиерею, что он с тех пор перестал тревожить отца Леонида, и старчество укрепилось в Оптиной и процветает в ней до настоящего времени.

Отцу Леониду наследовал знаменитый духовник и друг его отец Макарий (из калужских дворян); потом отец Иларион и нынешний главный духовник отец Амвросий (они оба были келейниками отца Макария). Наконец, сам основатель Оптинского скита архимандрит Моисей и младший брат его отец Антоний были в высшей степени замечательные люди и старцы удивительной жизни. Они оба начали свои подвиги, как сказано было выше, почти одни-одинешеньки в невообразимо глухом месте Брянских лесов; их отыскали там и поручили им (в 1821 году) устроить Оптину пустынь. Они создали скит и восстановили бедную и во всех отношениях павшую обитель.

Отец Моисей, кроме своих высоких управительских способностей, кроме лично святой жизни, имел тоже духовный дар старчества, и хотя по особого рода смирению уклонялся большею частию от него, ограничиваясь хозяйством и управлением, но не отвергал тех мiрян, которые любили обращаться к нему за советом и руководством.

Что касается до отца Антония, младшего брата архимандрита Моисея, то это был такой добрый, такой “любовный”, кроткий человек, что покорял своим обращением самых строптивых людей. Я знал коротко одного петербургского литератора, человека по характеру гордого, закоснелого атеиста, ненавистника религии и Церкви, который, уважая и любя отца Антония лично, только у него одного изо всех встречавшихся ему духовных лиц целовал с любовью и почтением руку. И делал он это сознательно, говоря, что этот Антоний “единственный поп, которого он чтит и любит!” Отец Антоний был довольно долго настоятелем Малоярославецкого монастыря; но не имея ни малейших административных наклонностей и постоянно больной, он считал свое настоятельство мукой и мечтал лишь об одном, чтобы поскорее от игуменства избавиться и окончить жизнь на покое в Оптиной, под крылом старшего брата — архимандрита, которого он чтил, как отца».

Слово старца

Однажды Леонтьев спросил близкого ему отца Климента (Зедергольма): «Скажите мне откровенно: тут-то, на земле, есть ли хоть столько приятного у монаха, сколько бывает у мiрянина, при обыкновенной смене печалей и радостей жизни?» «Есть, есть, — отвечал отец Климент, — и гораздо больше! Надо только иметь полное доверие к старцам. А без старчества и внутреннего послушания трудно и понять, как могут жить на свете иные монахи. Когда я по нужде бываю в мiру, я не дождусь вернуться сюда. Мне скучно, если я не в Оптиной».

Как и всякий человек, отец Климент тоже имел свои немощи. «Он был самолюбив, — отмечает Леонтьев, — но добросовестность, прямота и страх греха… были в нем сильнее всяких еще не угасших вполне страстей. Страсти и всякие чувства могли волновать его, но при помощи любимого старца и духовника, при постоянной усердной молитве борьба всегда кончалась победой честного инока над плотским еще человеком…»

Здесь Леонтьев подчеркивает необходимость старческого окормления для победы над страстями. Он приводит пример из своей жизни: «У меня были разные проекты, один смелее, другой скромнее, в одном главную роль играли уроки русского языка и Священной истории, которые я по вечерам даю теперь моим ребятам, в другом — интересы службы государственной, в третьем — экономия ближайшая, была между прочим и мысль ехать в Ливадию… Но Богу угодно было расположить все иначе и к лучшему; на мысли о Козельске я ни разу не останавливался… Я написал о. Амвросию о моих проектах. Он все эти Ливадии и т. п. сразу отсек духовным мечом своим и сказал: “И без того его вызовут на службу, когда придет время. Пусть едет сюда, в Козельск”.

Это духовное приказание было для меня совершенным сюрпризом; о. Амвросий вообще очень мягок и осторожен со мной. И это решительное слово его ужасно обрадовало меня и доказало мне, что он полагается больше прежнего на мою веру. С души как камень спал, и хотя унывать я не унывал ни минуты все это время, но тихая буря сердца и напряжение ума то для решения отвлеченных вопросов, то по поводу ближайших житейских забот были так постоянно велики, а вера в звезду свою земную так мала, что это решение, не исшедшее от разума глупого… а истекшее из сердечного движения святого старца, до невероятности обрадовало меня своей неожиданностью».

Старец, как разъясняет Леонтьев, «берет на себя нравственную ответственность за частные дела, он влияет на подробности жизни; старец соглашается давать прямые советы, какой путь избрать в каждом отдельном случае, он решается иногда даже повелевать тем, кто с верою и покорностью обращается к нему, старец осмеливается, в пределах, допущенных учением, разнообразить свои требования и разрешения донельзя, смотря по личным условиям и по мере сил ученика и духовного сына своего… Старцы нередко решают одним словом своим “да” или “нет” самые важные семейные дела, вопросы о браках, о разлуках и примирениях, о наследствах и т. п.»

В речах старца не услышишь чего-то «нового, красноречивого, глубокого и тонкого», а для сомневающихся они могут быть и вовсе непонятны и неудобоисполнимы, потому что старцы «имеют в виду обыкновенно не счастье земное, а загробное спасение наше. С житейской же стороны они стараются только не налагать на нас “бремена неудобоносимые”». Старец говорит «самые общеизвестные и общедоступные вещи», но тут действует «сильно не только смысл и содержание речей, сколько сознание, “что это все говорит он, тот, кого я духовно и нравственно так высоко чту…”. Эта ученическая вера в лицо старца, в силу высокой души, в святость высокой жизни… это чувство похоже не на умиление от красноречивой и умной проповеди, оно скорее похоже на радость при принятии в себя даров таинства».

Леонтьев говорит, что «для старчества нужна особая благодатная сила». Вот эта сила и присуща старческому слову. Об отце Иерониме говорится, что слова его ясные, понятные, нет в них особой витиеватости, но они имеют благодатную силу, которая и утешает человека. Известно, например, что один монах имел у себя письмо отца Иеронима, адресованное совсем другому человеку, он его иногда прочитывал и тем утешался.

А вот еще пример действия благодати в словах старца.

В 1860-­х годах приехал на Афон из Рима католический епископ и спросил отца Иеронима, какого он мнения относительно нового католического догмата о непорочном зачатии Пресвятой Богородицы. Отец Иероним спросил его, верует ли он в Евангелие. «Да, конечно», — ответил тот. «Так вот там есть ответ на сей вопрос». — «Где же, скажите?» — «В словах, произнесенных Самой Царицей Небесной: “Величит душа Моя Господа и возрадовася дух Мой о Бозе Спасе Моем”. Если бы зачатие Ее отличалось чем-либо от естественного, то Она не произнесла бы слов “о Бозе Спасе Моем”, каковые слова могут относиться только к тому, кому нужен Спас, то есть зачавшемуся естественным порядком, а не непорочным, как то думают заблудившиеся католики о Божией Матери, предочищенной Святым Духом к приятию Господа». Епископ, лишь только услышал такое обличение своего заблуждения, немедля встал и ушел из монастыря, не зайдя даже в гостиницу.

Как древле мудрец, искусный спорить, прекратил прения, когда почувствовал какую­-то особенную силу, исходившую из уст святителя Спиридона, против которой всякие доказательства были безсильны, и сказал: «Богу человек противиться не может, устами этого старца говорит Сам Бог», так и теперь, слыша хорошо знакомые ему евангельские слова, епископ ощутил силу Божию, обличавшую его заблуждение. Равно как слова псаломские — «Пою Богу моему дондеже есмь», сказанные отцом Львом, не были новостью для архиерея, но благодатная сила старческого слова умиротворила его сердце, искоренила всякое нелепое подозрение.

Отец Климент (Зедергольм) не был старцем. Он был катехизатором, то есть обучал общим основам веры. Леонтьев рассказывает об одном из богомольцев Оптиной пустыни, помещике образованном и начитанном, который был в восторге от отца Климента. Этому помещику было очень приятно «встретить в оптинском монахе человека своего общества, своих понятий, своего воспитания», несмотря даже на то, что тот строго с него спрашивал, если он иногда, «изнемогая от болезни и уныния», уходил «прежде времени из церкви»¹³⁴.

«Подобно мне, — пишет Леонтьев, — этот оптинский гость любил подолгу беседовать с Климентом и требовал, чтобы тот сам непременно руководил его. Напрасно Климент уговаривал его почаще в скорбях и сомнениях обращаться к настоящим духовникам, напрасно уверял его, что они скорее его утешат и успокоят. Помещик, при всей своей набожности, все-таки был более душевный, чем духовный человек. Ему все казалось, что настоящие-то духовники именно и не поймут всех оттенков его сомнений и страданий, тогда как московский магистр все это разберет и рассудит. Он ходил и к духовникам, прибегал к ним изредка, когда ему становилось уж слишком тяжело или когда Климент почти насильно гнал его к ним; но был все чем-то недоволен, тяготился и страдал. Горестей домашних у него было много, прошедшее его было бурно; настоящее печально; он не мог долго быть без Оптиной; но, с другой стороны, готов был всякий раз с радостью бежать из нее… Я его видел очень часто больным, смущенным и взволнованным.

Недавно мы встретились еще раз. Климент был уже в могиле.

Мы шли однажды вместе по скитской дорожке. Могила отца Климента, занесенная снегом, была видна налево.

Помещик остановился и сказал мне: “Только теперь, нынешний год я понял ясно, что моя вина была в том, что я не слушался Климента и не шел к тем, к кому он меня посылал. Он был искренний человек и видел сам, что не умеет быть старцем… Он мучил меня и мучился сам… А я упорствовал… Правду говорят монахи, что монашество есть “наука из наук”. Тут есть такие оттенки, которые нам и в голову не придут. Вот, например, на первой неделе поста, в понедельник, я отстоял часы охотно, но к длинной вечерне мне ужасно не хотелось идти, мне хотелось лучше дома, одному почитать что-нибудь духовное… Однако, помня Климента, я пошел. Не отстоял я и часу, как скука и усталость мои дошли почти до злости. Я не молился. Уйти мне было стыдно; оставаться несносно. Наконец я решился подойти к скитоначальнику (к тому именно духовнику, к которому меня так часто гнал Климент) и потихоньку сказал ему всю правду. Он тотчас же с ласковым видом благословил меня идти домой и сказал: “Бог желает доброхотного дателя. Лучше идите домой с миром и будьте покойны духом. Господь видит ваши немощи и знает ваше усердие! И вперед всю первую неделю поста ходите в церковь только раз в день, или к часам, или к вечерне. Тогда не будете озлобляться”. Я так обрадовался этому спокойному и ласковому слову скитоначальника, что остался еще уже охотно, кажется, целый час, а потом, утешенный и веселый, отправился домой».

Леонтьев ценит старцев простых и смиренных сердцем, но предпочтение отдает старцам ума непростого:

«Что касается до ума отца Амвросия, то уж это мы знаем. Это удивительно тонкий ум, и именно в практическом направлении, а не в собственно мыслительном. Мудрость, скажу просто, даже ловкость батюшки отца Амвросия изумительны и в способе духовного руководства, и в хозяйственных делах (например, создание Шамордина в четыре с половиной года), и наконец, и в политике даже, которую он по своему положению и значению вынужден вести между архиереями (которые всё меняются), между требованиями разнообразной паствы своей, претензиями монахов и простодушной, но жестокой тупостью отца архимандрита нашего и т. д. Это удивительно. Какая тут простота ума! В высшей степени сложная его (ума т. е.) изворотливость и быстрая находчивость! Твердость характера, справедливость, прямота веры и добрых целей — да! Чистота намерений — да! Простота же средств и приемов — нет. Не могу признать этого.

Здесь были и есть духовники, которые проще его сердцем; например, отец Анатолий, скитоначальник. Это, как зовет его один из его почитателей, — огромное дитя (сердцем, характером). Увлекающийся, жалостливый, безконечно добрый, доверчивый до наивности; без всякой природной хитрости и ловкости; при этом не только не глупый и даже не простой умом, но очень мыслящий, любит пофилософствовать и побогословствовать серьезно. Понимает прекрасно (по-­моему, лучше отца Амвросия) теоретические вопросы вообще. Однако… однако… все мы руководство практическое отца Амвросия несравненно предпочитаем. А был еще здесь, ныне умерший, отец Пимен; духовник же, необычайный подвижник, простак, добряк, смиренный; сам отец Амвросий очень любил и ценил его и всегда у него сам исповедовался. Однако его детская простота, соединенная с резкой грубостью, подчиняла больше всего деревенских баб, а мы все уважали и любили его, а советоваться не к нему шли, а к мудрому и вовсе уже не столь простому Амвросию…

У монахов даже есть особого рода отзыв про таких-то людей: “Свят, да не искусен”. То есть: для своего спасения хорош, а другим-то мало полезен!»

У отца же Иеронима Леонтьев отмечал ум и практический и теоретический, что его особо удовлетворяло.

«Старец прежде всего должен быть спокоен сам, — пишет Леонтьев, — по крайней мере с виду. Пусть у старца совершается в душе общечеловеческая борьба; и у него бывает, как у других людей, духовник (иногда несравненно низший его по уму и жизни), пред которым он может изливать свои тайные скорби; но для духовных чад своих старец должен являться невозмутимым. Он должен быть подобен терпеливому и проникнутому любовью к науке своей врачу, который, сам страдая какою-нибудь несносною болезнью и сознавая ее серьезность, принимает все-таки больных ласково и внимательно»¹³⁷.

«Вообще из людей, долго зажившихся в мiру, как бы искренни и добросовестны они ни были, очень редко выходят замечательные духовники и старцы-руководители. Большинство знаменитых старцев очень рано оставляло мiр и посвящало себя иноческой жизни», — замечает Леонтьев.

Одному своему знакомому, ощутившему потребность в духовнике, но по маловерию еще нерешительному, Леонтьев писал:

«Вы на прекрасном пути; Вы ищете именно того, что нужно искать, но я замечаю в Вас какую-то нерешительность и вредную медленность. В чем же? Да хоть бы и в том, например, что Вы, вероятно, и могли бы побывать в Оптиной и видеть отца Амвросия, но откладывали и теперь жалеете.

И еще: Вы чувствуете потребность найти духовника и говорите, что “страшно”?

Почему же страшно?.. Наши русские духовники и даже знаменитые старцы скорее слишком снисходительны, чем чересчур строги в своих требованиях…»

Отец Иероним дает свои наставления: «Письмо твое наполнено духовным сетованием о недостатках твоих и нынешнего времени, об оскудении старчества. Это все хорошо и полезно, но о последнем я сделаю тебе замечание. Старицы добрые отчего бывают — не из послушниц ли добрых? А если не будет добрых послушниц, то откуда же будут добрые старицы? Итак, если оскудеют добрые послушники, то по необходимости оскудеют добрые старцы.

Уже тот худой старец, который не хранит доверенной ему от другого тайны — от этого бывают великие искушения…»

Если душа расположена к послушанию, то Господь непременно пошлет старца, а для своевольников это лишь отговорка, что старцев нынче нет.

Отец Иероним советует:

«Ты, чадо Христово, в рассуждении сего приими от меня совет такой: пожелаешь иметь для себя старицу-­советницу и во всем открываться ей, то прежде всего помолись Господу трижды, чтобы тебе не сделать ошибки в избрании старицы, а потом узнай верно, хранит ли та старица тайны чужие, и имеет ли дар рассуждения, и довольно ли опытна в духовной жизни. Если окажется, что та старица, которую ты вознамерилась избрать себе для духовных советов, имеет такие свойства, должно испросить благословение от матери игумении ходить к той старице на откровение, а без благословения игумении не дерзать, ибо, где какое дело в монастыре начинается без благословения, самочинно, там Бог не помогает, потому от безчинного откровения мыслей другому часто случаются великие искушения. У нас здесь пристрастные откровения мыслей друг другу, а особенно молодым, вовсе запрещены, и престрого…»

«Из тысячи един да будет тебе друг [духовный]…»

«Что будем делать? Помолимся о сем деле ко Всеблагому Богу и вопросим старцев наших и, как они рекут нам, так и сотворим…»

«С любовию должно принимать от духовника за свои погрешности выговоры, или обличение, или епитимии и не оскорбляться за то на него. Тем более чтобы по капризу и гневу не оставлять его и не переходить к другому духовнику, ибо так делать законом запрещено…

Отцам и братиям в строгую обязанность поставляется, чтобы твердо и неизменно хранить старчество, ибо старчество установлено примером Самого Господа нашего Иисуса Христа. И оно есть основание нашего монашеского жития.

Надобно вседушно покоряться ему и не дерзать без старца постригаться и жить самочинно без совета старческого.

Надо, чтобы все жили единообразно по правилам святых отцов. Чтобы каждый имел у себя своего старца и слушался бы советов его, покоряясь ему в страхе Божием, чтобы жили по советам своих старцев и духовников. Чтобы со смирением вопрошали их обо всем нужном ко спасению, особенно о молитве; как о церковном правиле, так и о келейном каноне должны советоваться со старцами своими и духовниками и ничего по самочинию, без благословения не делать.

Тем более внимать себе, чтобы не верить своему рассуждению, но вопрошать тщательно опытных старцев обо всем, как-то: о мечтаниях и видениях, о воображениях и снах, которые часто обманывают монахов, — обо всем этом надобно подробно открываться старцам своим и духовникам.

А потому надобно нам понуждать себя к исполнению заповеди Божией, повелевающей нам вся с советом творить (см.: Сир. 32, 21). “Во многом совете, — говорит, — есть спасение” (Притч. 11, 14). Это значит не то, как пишет святой авва Дорофей, чтобы со многими советоваться, а хотя и с одним, да о многом, то есть обо всем подробно.

Надо вопрошать старца, как службу церковную править, как канон келейный тянуть, как держать непрестанно память Божию или Иисусову молитву, как поклоны класть, и сколько, и когда, как есть и пить и когда поститься и спать, как рукоделием заниматься, как обращаться с другими, как держать себя в церкви, как причащаться Святых Таин, как отлучаться из каливы для потребностей. А еще более нужно

вопрошать старца, как надобно бороться со страстями, как и чем побеждать рассеянность, леность, гордость, тщеславие, осуждение, как не принимать и не услаждаться блудными мыслями, как избегать празднословия, смеха, злоречия, споров, зависти, ненависти, гнева, злопомнения и прочего тому подобного, как бороться с хульными помыслами, как приобрести страх Божий, память смерти и муки вечной, как стяжать покаяние и слезы. Обо всем этом надобно вопрошать часто и подробно. Ибо невежество много причиняет нам препятствий ко спасению нашему».

Желающему иметь духовного руководителя нужно отказаться от самомнения, что ты умнее других и даже старца, иначе советы его не захочешь исполнять, хотя бы они были и полезны. Нужно обратиться к детской благодатной простоте, всякое слово старца, хотя оно казалось бы вам и неправильным, принимать просто, верить ему без рассуждения, никак не рассуждать по-своему. Отражать святою простотою всякое сомнение, внушаемое бесами.

 Откровение помыслов.  Леонтьев обращает внимание на наши повседневные грехи, которые по небрежению называют иногда «мелочами, недостойными серьезного внимания»:

«Идеал монаха — это прежде всего “без греха в этот день сохраниться”. Это даже высший идеал всякого христианина… И в церкви мы слышим молитву: “Сподоби, Господи, в сей день без греха сохранитися нам”…

И чем серьезнее вникает и в учение Церкви, и в свою душу христианин, тем более начинает он заботиться о тех поступках и мыслях своих, которые он прежде считал мелочами. Один опытный монах говорил мне: “Пока человек безпрестанно нарушает заповеди, впадает в блуд, в злобу, зависть и тому подобное, он более тонких падений своих и не замечает и они его не тревожат; а потом, когда он освободится от грубых прегрешений своих, он начинает замечать всю мелочную свою нечистоту и несовершенство. Все равно как при постройках; лежат на полу щепки крупные и всякий сор; за щепками и разными обломками пыли и мелкого сора не видно, а когда всё крупное вынесли — становится виден на полу этот мелкий сор”.

К тому же разве этот ход ежедневных мыслей, эта нить тонких привычек чувства не обусловливает ли впоследствии, как невидимая со стороны непрерывная цепь психического развития, наши явные поступки, наши крупные дела?»

Далее Леонтьев приводит пример из светского литературного произведения, где «одно слово, сказанное тем или другим лицом в одной из первых частей, отзывается действием в последующей; одно сильное ощущение, для других лиц романа вовсе незаметное, изображенное автором в каком-нибудь месте, одна мысль, блеснувшая в уме того или другого героя, влекут за собой неизбежные последствия в будущем». И этим он показывает, «до чего тонкие мысли и чувства наши могут отзываться на самых резких поступках наших и влечь за собою иногда гораздо позднее самые серьезные и преступные последствия…»

«Понятно после этого, — продолжает Леонтьев, — до чего монах должен быть ежечасно внимателен к тому, что он обязан по христианскому учению считать “пылью и мелким сором” души своей, и как важен для него один день, без слишком явного греха проведенный. Полагается молиться даже и о тех грехах, которых мы не видим и вовсе не успеваем замечать.

И духовные писатели указывают весьма убедительно на эти мелочи и тонкости. Например, авва Дорофей.

“Один великий старец, — говорил он, — прохаживался с учениками своими на некотором месте, где были различные кипарисы, большие и малые. Старец сказал одному из учеников своих: вырви этот кипарис. Кипарис же тот был мал, и брат тотчас одной рукой вырвал его. Потом старец показал ему на другой, больший первого, и сказал: вырви и этот; брат раскачал его обеими руками и выдернул. Опять показал ему старец другой, еще больший; он с великим трудом вырвал и тот. Потом указал ему на иной, еще больший; брат же с величайшим трудом сперва много раскачивал его, трудился и потел и наконец вырвал и сей. Потом показал ему старец и еще больший, но брат хотя и много трудился и потел над ним, однако не мог вырвать. Когда же старец увидел, что он не в силах сделать этого, то велел другому брату встать и помочь ему; и так они оба вместе успели вырвать его. Тогда старец сказал братьям: “Вот так и страсти, братия: пока они малы, то, если мы пожелаем, легко можем исторгнуть их; если же вознерадим о них как о малых, то они укрепляются, и чем более укрепляются, тем большего требуют от нас труда; а когда очень укрепятся в нас, тогда даже и с трудом мы не можем одни исторгнуть их из себя, ежели не получим помощи от некоторых святых, помогающих нам по Боге”».

Вот почему для совершенства необходима не только частая исповедь, но и ежедневное откровение помыслов. Леонтьев так и говорит: «Духовное же отношение требует от руководимых, кроме обычной исповеди пред причащением Святых Таин, и частого по потребности исповедания старцу и духовному отцу не только дел и поступков, но и всех страстных помышлений, и движений, и тайн сердечных». Он поясняет значение слова «откровение»: «“Откровением” называется искреннее сообщение даже тончайших помыслов своих старцу без разрешительных действий таинства покаяния. Это простая, но полнейшая откровенность послушника с духовным руководителем своим, старцем. Поэтому-то старцем может быть и монах, не имеющий иерейского сана».

Примеры откровения

В Оптиной пустыни

«В его [о. Леонида] келью ежедневно, особенно в вечерние часы, стекались братия с душевными своими потребностями, каждый спешил покаяться пред старцем, в чем согрешил в продолжение дня делом, словом или помышлением, просить его совета и разрешения во встретившихся недоумениях, утешения в постигшей скорби, помощи и подкрепления во внутренней борьбе со страстями и с невидимыми врагами нашего спасения. Старец всех принимал с отеческою любовью и всем преподавал слово опытного назидания и утешения.

Вот как описывает келью отца Леонида очевидец иеромонах Антоний:

“Келия старца, от раннего утра до поздней ночи наполненная приходившими к нему за духовною помощью, представляла картину, достойную кисти художника. Старец в белой одежде, в короткой мантии был виден из-за круга учеников своих, которые стояли пред ним на коленах, и лица их были одушевлены разными выражениями чувств. Иной приносил покаяние в таком грехе, о котором и не помыслил бы не проходивший послушания; другой со слезами и страхом признавался в неумышленном оскорб­лении брата. На одном лице горел стыд, что не может одолеть помыслов, от которых желал бы идти на конец света; на другом выражалась хладнокровная улыбка неверия ко всему видимому: он пришел, наряду с другими, явиться только к старцу и уйти неисцеленным; но и он, страшась проницательного его взгляда и обличительного слова, потуплял очи и смягчал голос, как бы желая смягчить своего судию ложным смирением. Здесь видно было истинное послушание, готовность лобызать ноги старца, там немощный, отринутый всем мiром, болезненный юноша не отходил от колен отца Леонида, как от доилицы ее питомец”».

На Афоне, в монастыре святого Пантелеимона

«Над церковью в Руссике есть хоры; за хорами этими две небольших кельи; а в кельях этих нет ничего, кроме аналоя с крестом и Евангелием и одного кресла для отдыха духовнику. Кельи эти дверями выходят в коридор, а на хоры окнами, заклеенными тонкой и темной материей, сквозь которую слышно все богослужение безконечного, истинно всенощного бдения (оно продолжается иногда 13—14 часов!). Посмотрите, как теснятся в коридоре у дверей этих келий скорбящие монахи всех возрастов и всяких степеней духовного опыта! Они ждут не дождутся очереди излить души свои перед старцами! Они пришли сюда признаваться в самых тонких “искушениях”, открывать самые затаенные “помыслы”; или выразить свое отчаяние, если телесный подвиг поста тому или другому из них не по силам; быть может, даже сознаться в минутном раскаянии, что стал монахом, в преходящем, но мучительном порицании монашества и сурового устава святогорских киновий. Или еще в худшем — в гневе и ропоте на самого этого старца за его требования. Именно на это-то и ответят им с любовью великого опыта, и посмеются немного, и расскажут что-нибудь подобное или из своей прошлой жизни, или из преданий».

Врачевание душ человеческих, т. е. старчество, духовничество, есть дар Божий. Примеры этому Леонтьев находит в рассказе об отце Макарии:

«Двери небольшого параклиса в Покровском соборе, за которые один за другим, без отдыха для духовника, входили желавшие исповедаться, осаждались такою плотною толпой монахов и поклонников, что пот катился по их лицам. По два, по три часа дожидались очереди, лишь бы только проникнуть за эти заветные двери и “у самого батюшки исповедаться”. Трудно, пожалуй, этому поверить, но это факт, что отец Макарий, особенно поклонников, иногда по часу и более времени исповедовал, зато и исповедь эта была такою, какую у латынян называют “генеральною”. Отец Макарий не допрашивал о грехах, особенно по требнику, как это делают некоторые неопытные или небрежные духовники, а исповедующийся сам во всем сознавался, вследствие одного намека прозорливого старца, глядевшего таким ласковым, всепрощающим, но в то же время глубоким взором, что тот невольно чувствовал пред собою присутствие Всеведущего и Всемилосердного, но и Карающего, а потому содрогался душой и падал ниц в трепетном сознании своей греховности. Некоторые поклонники приезжали на Афон нарочно для того только, чтобы исповедаться у отца Макария».

Монах Арсений (Святогорский)

Источники:

Иоаким (Сабельников), иером. Великая стража: Жизнь и труды блаженной памяти афонских старцев иеросхимонаха Иеронима и схиархимандрита Макария. М., 2001.

К. Леонтьев о Владимире Соловьеве и эстетике жизни. М., 1912.

Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. М., 1996.

Письмо К. Н. Леонтьева к Л. А. Тихомирову от 18 окт. 1891 г. // Отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 217, карт. 17, д. 16.

Письмо К. Н. Леонтьева к Н. А. Уманову от 28 нояб. 1888 г. // Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 290, оп. 1, д. 43.

Письмо К. Н. Леонтьева к Н. Я. Соловьеву от 17 окт. 1878 г. // Там же. Д. 41.